Я начну с благодарности Украинскому ПЕН клубу и Международному ПЕН клубу за приглашение выступить сегодня перед вами.
Дамы и господа, это честь для меня быть приглашенным выступать на церемонии открытия Конгресса Международного ПЕН клуба, здесь, во Львове. Наш мир сталкивается с новыми проблемами, такими как рост ксенофобии и национализма, что заставляет правительства всего мира предпринимать действия, ослабляющие свободу слова и верховенство закона, — а нет свободы важнее, чем свобода высказывания и свобода слова, которую старается защищать и отстаивать ПЕН клуб, и нет закона важнее, чем закон, защищающий наше право на высказывание.
Также это особенная честь выступать в главном зале университета, здания, в котором когда-то располагался Парламент Галиции, в то время как она была частью Австро-Венгерской империи. Возможно, вы не знаете, что семьдесят пять лет назад на этом месте стоял человек, объявляя – под аплодисменты – об истреблении 75 000 или более людей. Это пренебрежение честью и достоинством и верховенством закона дали толчок зарождению новых концепций, вступивших в силу после 1945 года. Это историческое место в замечательном историческом городе. Львов – это наковальня современных понятий прав человека.
Маршрут, по которому я пришел к этому пониманию, был неожиданным. Различные мои действия – писательство, преподавание, юриспруденция, членство в совете Английского ПЕН клуба – все объединились в этой работе. Я не был чистым листом, как им не является ни один из нас. Историк Эрик Хобсбаум говорил о сложных связях между тем, кто мы есть и что мы делаем. В своей автобиографии он отмечал, что существует «глубинный способ, которым переплетаются жизнь и время одного человека, с наблюдением за ними обоими, [помогая] сформировать исторический анализ» (Interesting Times, стр. xiii). Я не историк, но юрист, который занимается вопросами международного права: меня интересуют законы, как они создаются, как они интерпретируются, как они применяются и как они влияют на наше поведение. Я обнаружил, что жизни отдельных людей и места, где они жили, их личные истории, все это действительно важно и имеет значение.
Моя книга East West Street («Восточно-западная улица»), опубликованная на этой неделе на украинском языке, писалась более семи лет. Она рассказывает о четырех людях и о двух преступлениях — «геноциде» (для обеспечения защиты групп людей) и «преступлениях против человечности» (защита индивидуумов) — и о городе, в котором мы сегодня собрались. В ней предпринята попытка понять, каким образом обстоятельства жизни четырех людей способствовали выбору их путей, а таким образом проложенные дороги изменили систему международного права, в котором я действую каждый день. В книге затронута также личная история: как эти четыре переплетенные жизни повлияли на мой собственный путь. В сердце книги лежат самые важные вопросы, которые имеют значение для всех нас, вопросы идентичности, памяти и места: кто я, являюсь я индивидуумом или членом группы?
Название «Восточно-западная улица» пришло почти случайно. Весной 2010 года я получил приглашение из Украины прочесть лекцию на юридическом факультете университета, который до 1918 года находился в городе Лемберг в Австро-Венгерской империи, затем стал Львовом в польскую эпоху, до 1939 года; и Львивом после 1945 года. В приглашении спрашивалось, могу ли я прочесть лекцию о моей работе над концепцией «преступлений против человечности» и «геноцида», о моей собственной истории, моих исследованиях Нюрнбергского процесса и его последствиях для сегодняшнего мира. Да, ответил я, с удовольствием. Я уже давно занимался судебным процессом и мифами вокруг Нюрнберга и был зачарован словами, образами, звуками этого процесса, имевшего каталитические последствия. Я был загипнотизирован записями выступлений, доказательствами, воспоминаниями и дневниками, любовными историями, происходившими за кулисами процесса. Меня волновали такие фильмы, как «Процесс в Нюрнберге», это знаменитый фильм, получивший Оскара в 1961 году, где судья Спенсер Трейси внезапно флиртует с Марлен Дитрих и выносит заключение: «Мы стоим за правду, справедливость и ценность уникальной человеческой жизни». Нюрнбергский процесс зародил мощный ветер в парусах зарождавшегося тогда правозащитного движения. Он установил, что лидеры стран могут предстать перед международным судом. Такого раньше не было никогда.
Возможно, моя работа адвокатом, а не мое писательство, вызвала приглашение приехать во Львов. В июле 1998 года я принимал участие в переговорах в Риме, которые привели к появлению Международного уголовного суда (ICC), юридического органа, занимающегося «геноцидом» и «преступлениями против человечности». Несколькими месяцами позже бывший президент Югославии Слободан Милошевич был обвинен юрисдикцией Международного уголовного суда в международных преступлениях, сенатор Аугусто Пиночет арестован в Лондоне по обвинению в «геноциде» и «преступлениях против человечности». Палата лордов постановила, что бывший президент Чили не имеет права требовать иммунитета от английских судов, и это было новым и революционным решением. В последующие годы врата международного правосудия открылись заново, после пяти десятилетий спокойствия во времена холодной войны, последовавших за Нюрнбергом. На моем столе в Лондоне вскоре стали появляться документы о расследовании преступлений, совершенных в бывшей Югославии и Руанде. Другие дела следовали за ними, связанные с ужасами в Конго, Ливии, Афганистане, Чечне, Иране, Сирии и Ливане, Сьерра-Леоне, Гуантанамо и Ираке. Я оказался вовлечен в расследование огромного числа случаев массовых убийств. Эти два отдельные преступления, «геноцид» и «преступления против человечности», появлялись бок о бок, хотя со временем геноцид, похоже, стал в глазах многих людей превалировать над прочими преступлениями в качестве преступления преступлений. В некоторых случаях я собирал следы возникновения и задач этих двух терминов, и споров, звучавших в зале номер 200 Нюрнбергского суда. Тем не менее, я не слишком подробно изучал сам процесс, также как и личные истории, вызвавшие появление этих терминов. Приглашение во Львов дало возможность изучить их. Я мог бы сказать, что поехал, чтобы прочитать лекцию, но это было бы неправдой. Я поехал по другой причине: мой дед Леон Бухгольц родился в 1904 году здесь, в месте, которое он называл Лемберг, когда говорил по-немецки, или Львов, когда говорил по-польски. В своем изысканном, идиллическом и мрачном эссе «Мой Львов», написанном в 1946 году и опубликованном недавно издательством Pushkin Press на английском языке как «The City of Lions», польский поэт Йозеф Виттлин описывает «сущность львовян» как «необычайную смесь достоинства и мошенничества, мудрости и глупости, поэзии и вульгарности». Но, предупреждает он, «ностальгия… любит фальсифицировать ароматы… убеждая нас пробовать лишь один вкус, вкус сладости сегодняшнего Львова…». А он знает людей, «для которых Львов был чашей горечи».
Так было и для моего дедушки – это было место, о котором он никогда не рассказывал. Молчание Леона Бухгольца скрывало потерю огромной семьи, утраченной им после отъезда из Львова в 1914 году, незадолго до того, как город заняли русские и царь Николай II нанес туда краткий визит. Я приехал, чтобы найти дом, где родился Леон, и я нашел его. Но в тот день, осенью 2010 года, когда я впервые ступил в этот город, он показался мне знакомым, как давно потерянный родственник. Этот мрачный город уже был частью моего ДНК, мне недоставало его и мне было хорошо здесь.
«Нас преследуют пробелы, оставленные в нас секретами других», писал психолог Никола Абрахам. Этими словами открывается «Восточно-западная улица». Секрет Леона заключался в том, что он был родом из огромной семьи, жившей во Львове и его окрестностях, она состояла из десятков дядюшек, тетушек, двоюродных братьев, племянников и прочих родственников. В 1939 году война пришла в город, и через шесть лет, к весне 1945 года, он остался последним живым членом этой семьи, единственным выжившим в этом городе и в Галиции. В 1939 году он был выдворен из Вены и из Рейха. Он отправился в Париж, где и жил, когда я познакомился с ним, много лет спустя. Когда я искал материалы для книги, я нашел приказ о высылке.
В нем говорится: «Еврей Бухгольц Морис Леон должен покинуть территорию германского рейха до 25 декабря 1938 года». Он должен был уехать не из-за того, что он совершил, а потому, что оказался членом нежелательной группы и к тому времени был человеком без гражданства. Я всегда полагал, что он уехал со своей женой Ритой, моей бабушкой, и его годовалой дочерью Рут, моей матерью. Но в процессе исследования я узнал, что дело обстояла иначе. Леон покинул Вену и отправился в Париж один. Через несколько месяцев его дочь прибыла в Париж, а жена осталась в Вене еще на три года. У меня возникло множество вопросов. Почему Леон один уехал из Вены в Париж? Как моя мать Рут попала в Париж, будучи годовалым младенцем? Почему Рита осталась в Вене, позволив увезти от себя своего единственного ребенка?
Эти вопросы повисли в воздухе. Я возвратился к документам, найденным среди бумаг Леона, ища к ним ключи. Как судебный юрист, своего рода историк-любитель и психолог, я знал, что каждый клочок бумаги и каждая фотография способны скрывать знание, распознать которые удается не сразу. Это перегной доказательств, который я полюбил. Изучайте внимательно, держите ум открытым, ожидайте неожиданного, соединяйте разрозненные точки, упорствуйте, продолжайте, старайтесь. Ничто не бывает просто тем, чем кажется. Среди множества бумаг обнаружились две. Первая была небольшим клочком тонкой желтой бумаги, сложенным пополам. Одна сторона была пустой, на другой твердым карандашом были записаны имя и адрес. Почерк было угловатым и сильным: «Мисс Э. М. Тилни, Норвич, Англия».
Вторая бумага была небольшой, не совсем квадратной черно-белой фотографией, сделанной в 1949 году. На ней был изображен мужчина средних лет, пристально глядящий в камеру. На оборотной стороне, синими чернилами, было написано: «Наилучшие пожелания из Вены, сентябрь 1949 года» и неразличимая подпись.
Моя мать сказала, что не знает, кто такая мисс Тилни, и ей неизвестна личность человека в галстуке-бабочке. Однако эти записки сохранялись в семейном архиве. Люди не хранят вещи просто так. Я прикрепил их к стене над своим столом, и там они и оставались в течение трех лет, и приступил к написанию лекции для Львова.
Только что я провел вас по собственной дороге воспоминаний, но вы помните, что предметом моих исследований были «преступления против человечности» и «геноцид». Поэтому позвольте мне показать вам два из многих удивительных совпадений, на которые я натолкнулся. Во-первых, я узнал, что человек, который ввел термин «преступления против человечности» в международное право, был родом из Львова. В самом деле, он учился в том самом университете, куда меня пригласили прочитать лекцию. Его звали Херш Лаутерпахт. Он родился в маленьком городке Жолкеве (сейчас Жовква), примерно в 15 милях к северу от Львова. Он переехал во Львов в 1911 году, когда ему было четырнадцать лет, и поступил на юридический факультет. В 1919 году он уехал в Вену, затем, вскоре после женитьбы, в 1923 году переехал в Лондон, чтобы учиться в Лондонской Школе Экономики (LSE). Он стал профессором в Кембридже. В 1945 году он опубликовал книгу, которая заложила основы современной системы прав человека, «Международный билль о правах человека» (An International Bill of the Rights of Man). Он предложил революционную идею о том, что отдельные люди должны иметь права в соответствии с международным правом. Лаутерпахт написал проект «Международного законопроекта о правах», в котором выразил свое кредо: «индивидуальное человеческое существо… является конечной единицей каждого закона». На странице 70 своей книги он изложил статью 4 проекта Международного билля. В ней говорится: «Свобода слова и выражения мнения в письменной форме и другими средствами не могут отрицаться или быть нарушены». Я полагаю, это было в первый раз, когда, опираясь на идеи Г. Уэллса, эта идея была изложена в документе, предназначенном для определения прав людей по всему миру.
В апреле 1945 года Черчилль, Рузвельт и Сталин договорились о проведении уголовного суда над основными нацистскими лидерами. Британцы пригласили Лаутерпахта для проведения судебного разбирательства, чтобы он работал вместе с верховным прокурором Робертом Джексоном. В июле 1945 года Джексон отправился в Лондон, чтобы составить Хартию Нюрнбергского трибунала. У них были разногласия с Советским Союзом и с Францией в отношении преступлений, над которыми Трибунал должен осуществлять юрисдикцию. Джексон обратился за помощью к Лаутерпахту. 29 июля они сидели в саду дома Лаутерпахта в Кембридже. На столе для поддержания беседы был чай и викторианский пирог.
Лаутерпахт предложил добавить в хартию определения, чтобы помочь общественности уразуметь суть дела и подтвердить легитимность процесса. Джексон согласился, и Лаутерпахт предложил еще одно добавление, касающееся жестоких преступлений против гражданских лиц. У Лаутерпахта был многолетний академический интерес к этому вопросу, а также интерес личный – у него так и не было новостей о судьбе его родственников во Львове. Как недавний англичанин, он не упоминает об этом Джексону.
Почему бы не определить зверства против гражданских лиц как «преступления против человечности», предлагает Лаутерпахт. Этот термин будет охватывать жестокие преступления, предпринятые в крупных масштабах в отношении отдельных лиц – пытки, убийства, похищения – и введет новую концепцию в международное право. Джексону мысль понравилась и на этом он возвратился в Лондон. 8 августа статья «Преступления против человечности» была включена в Нюрнбергскую хартию в качестве в Статьи 6(с).
Подготовка лекции потребовала от меня сосредоточиться также на понятии «геноцид», и это привело меня к еще одному удивительному открытию: человек, который в 1944 году придумал это слово, также прошел через Львов и учился на том же юридическом факультете, что и Лаутерпахт. Его звали Рафаэль Лемкин. Он прибыл во Львовский университет в 1921 году, через пару лет после отъезда Лаутерпахта и оставался там до 1926 года, когда получил докторскую степень по уголовному праву. На самом деле он родился в пятистах километрах к северу, на ферме недалеко от деревни Азарская, в местечке, которое теперь относится к Беларуси.
После окончания юридического факультета он стал государственным прокурором в Варшаве. В 1933 году он подготовил документы для коллегии Лиги Наций в Мадриде, предложив новую концепцию международного преступления, предназначенную для борьбы с тем, что он назвал «варварством» и «вандализмом» против людей. Его внимание сосредоточилось не на защите конкретных людей, как это делал Лаутерпахт, а на защите групп. Его идеи были отброшены, выбор времени вряд ли был удачным – Гитлер только что захватил власть в Германии.
В 1939 году, когда Германия вторглась в Польшу, Лемкин находится в Варшаве. Ему удалось бежать, он прибыл в Швецию и в конце концов, в 1941 году, попал в Америку, в Дарем, Северная Каролина, где ему предложили академическое убежище. Это долгое путешествие он прошел с минимумом денег и почти без личных вещей, но с большим чемоданом. Чемодан заполнен записями и документами, это тысячи указов, выпущенных нацистами. Он собрал эти материалы, а затем предъявил их миру. В 1942 году ему предлагают контракт на издание книги. Книга была опубликована в ноябре 1944 года под названием «Нацистское правление оккупированной Европой» (Axis Rule of Occupied Europe). Глава IX книги содержит в своем названии новый термин, изобретенный Лемкиным: «геноцид» — преступление против групп людей, которое он определил как основную цель нацистов. Термин был произведен от греческого слова genos (племя или раса) и латинского слова cide (убийство).
Летом 1945 года правительство США пригласило Лемкина работать над проблемой военных преступлений и он присоединился к Роберту Джексону и его команде, но действовал отдельно от Лаутерпахта. Он продвигает свою идею геноцида, преступления, обвинение в котором следует предъявлять вождям нацистов. По его мнению, именно уничтожение групп людей является предметом рассмотрения Нюрнбергского трибунала. В августе 1945 года, когда после визита Джексона к Лаутерпахту в Кембридже Нюрнбергская хартия была принята, Лемкин был разочарован тем, что в нее было включено понятие «преступления против человечности» — убийство отдельных лиц, но не было упомянуто о геноциде и ничего не было сказано об уничтожении групп людей. Он едет в Лондон для работы над подготовкой судебного процесса, и примечательно — он «упорный сукин сын», как назвал бы его сын Роберта Джексона, — его термин «геноцид» появляется в обвинительном заключении, будучи включенным в Параграф Три.
В обвинительном заключении утверждается, что нацисты «проводили преднамеренный и систематический геноцид». Это первый раз, когда данный термин используется в международно-правовом документе, вместе с тщательным определением как «истребление расовых и религиозных групп». В обвинительном заключении упоминаются «евреи, поляки, цыгане и другие». 18 октября обвинительный акт был представлен в Нюрнбергский трибунал. «Я отправился в Лондон и смог вписать обвинение в геноциде в обвинительное заключение против нацистских военных преступников в Нюрнберге», пишет Лемкин.
Нюрнбергский процесс начался 20 ноября 1945 года. Лаутерпахт присутствовал на заседаниях в зале суда, вместе с британскими юристами, настаивая на защите от преступлений против индивидуумов. Лемкин оставался в Вашингтоне с американскими юристами, оттуда добиваясь защиты групп людей. Одним из двадцати двух человек на скамье подсудимых был Ганс Франк, и это четвертый человек, о котором я рассказываю в моей книге. Он был давним сторонником нацистов, с 1928 года работая в качестве личного адвоката Адольфа Гитлера. В октябре 1939 года он стал генерал-губернатором оккупированной нацистами Польши. В августе 1942 года он приехал сюда, в Лемберг и Галицию, недавно присоединенную к территории, которой он управлял. Он слушал концерт, который закончился 9-й симфонией Бетховена, и выступил с несколькими речами. Это происходило в этом самом зале. Здесь, 1 августа 1942 года, семьдесят пять лет назад он объявил о плане ликвидации всего еврейского населения города.
«Я не заметил никого из этого мусора, чтобы они слонялись здесь сегодня», сказал он. «Что произошло? Мне сказали, в этом городе были тысячи и тысячи этих косолапых примитивов… но с тех пор, как я прибыл, никого вокруг не было видно».
Это в точности слова, произнесенные и записанные за ним. Аудитория аплодирует. Франк прекрасно знает, почему он не видел евреев – они все находятся в гетто, все сто тысяч евреев, всего в нескольких минутах отсюда. Он все знает о месте, которое и вы можете посетить, хотя оно совершенно не отмечено сегодня. В ноябре 1941 года сотрудники Франка подготовили проект под названием Umsiedlung der Juden – «Переселение евреев». Он знает также, что по его указам выход за пределы гетто карается смертью. Не волнуйтесь, говорит он, проблема еврейского вопроса решается. Больше им не удастся бродить по городу. В отчете записано, что эти слова, прозвучавшие в этом зале, сопровождались «восторженными аплодисментами». Слова имеют значение.
Эта речь была напечатана на первой странице местной газеты «Газета Львовская». Через несколько дней начинается Grosse Aktion, Великая акция по ликвидации гетто. Среди тех, кто попал в этот ужас, были семьи, друзья и учителя Лаутерпахта и Лемкина, из Львовского юридического факультета, а также семья моего деда Леона. В каждой из этих семей в живых остался только один человек.
В случае с Лаутерпахтом – это его племянница Инка. Четыре года назад я встретился с ней в Париже. Мы пили черный чай, и она ясно и четко рассказала мне об августе 1942 года. Первым взяли ее деда Арона, отца Лаутерпахта. «Через два дня сестра Херша, моя мать, была арестована немцами», сказала она мне. «Она была на улице, маму вели украинские и немецкие солдаты». Инка была одна дома, смотрела из окна, с верхнего этажа. Ее отец работал неподалеку.
«Кто-то пришел к нему и сказал, что маму арестовали. Я понимала, что случилось, я видела все, выглядывая в окно… Мне было двенадцать и я уже не была ребенком. Я перестала быть ребенком в 1939 году. Я знала об опасностях и обо всем остальном. Я видела, что отец бежит за матерью, там, на улице. Я поняла, что все кончено. Я не был храброй. Если б я была, я бы побежала за ней. Я понимала, что происходит. Я все еще вижу эту сцену, вижу платье матери, ее высокие каблуки…»
Она отправилась на поиски отца. «Отец не думал обо мне. Знаешь что? Мне это даже понравилось. Для него все было просто, они взяли его жену, женщину, которую он любил. Нужно было вернуть ее».
Ее отец ушел, как был, в темно-сером костюме, чтобы вернуть свою любовь. Затем возьмут и его, и Инка останется одна. Если у вас есть воображение, вы можете представить себе эту сцену, это на улице Петра Дорошенко, параллельной парку за этим зданием, меньше, чем в 500 метрах от отеля, где проходит наш конгресс. Я включил слова Инки в книгу, а оттуда они были взяты для мемориальной доски, и теперь вы можете увидеть их высеченными в граните у мемориала в центре города, на месте разрушенной синагоги «Золотая Роза».
Три года спустя, в мае 1945 года, армия США захватила Франка неподалеку от его дома в Мюнхене. С ним были взяты его дневники, все сорок два тома, а также замечательная коллекция художественных работ, в том числе портрет Сесилии Галлерани, Дамы с горностаем, написанный Леонардо да Винчи примерно в 1489 году. Картина висела в личном кабинете Франка в замке Вавель в Кракове. Теперь этот портрет возвращен в замок Вавель. Сын Франка Никлас рассказывал мне, что в детстве отец заставил его стоять перед картиной и убирал вниз его волосы, как у Сесилии. Теперь Франк сидит на скамье подсудимых в качестве обвиняемого. Ему предъявлено обвинение по трем пунктам, включая «преступления против человечности» и «геноцид».
В первый день судебного разбирательства советский прокурор рассказывает судьям, что произошло во Львове. Он описывает убийства и пытки, жестокое обращение в концентрационных лагерях и других местах в странах Восточной Европы, включая лагерь Яновский, в центре Львова. Он напоминает об актах «геноцида», совершенных в городе в августе 1942 года, в дни, следующие за произнесением Франком речи в этом зале. Более 133 000 человек были подвергнуты пыткам и расстреляны в Лемберге в те дни, рассказывает он судьям Нюрнберга. Всего за два месяца в лагере Яновский, прямо в центре города, погибли восемь тысяч детей. Когда он произносит это, Лаутерпахт и Лемкин еще не знают, входят ли в число жертв члены их семей. Они еще не знают, что человек, которого они судят, Ганс Франк, напрямую связан с судьбами их родственников.
В тот день, впервые в юридическом производстве, в суде прозвучали термины «геноцид» и «преступления против человечности». Я знал, что Лаутерпахт и Франк находились в тот день в одном помещении. Я захотел разыскать фотографию. Сын Лаутерпахта сказал мне, что такой фотографии не существует, но я продолжал искать. Друг познакомил меня с архивом Getty Images, самой большой коллекцией фотографий, сделанных в тот день в суде. Я провел долгий день, рассматривая сотни старых изображений на стеклянных пластинах. Наконец после нескольких часов работы я нашел это фото: Лаутерпахт сидит в конце стола британцев, второй слева, локти на столе, руки сжаты под подбородком. В нижнем правом углу можно видеть крупную фигуру Геринга, одетого в светлый костюм. Двигаясь по скамье слева от него, как раз перед границей изображения, перерезанного нависающим балконом, можно разглядеть голову Франка.
Разделенные не более чем на несколько столов и стульев, Лаутерпахт и Франк находятся вместе в одной комнате.
Судебное разбирательство длилось целый год, и решение зачитывалось два дня, 30 сентября и 1 октября 1946 года. Надеюсь, вы поймете мое нежелание раскрывать все детали того, что я выяснил, поскольку жизни этих трех мужчин переплетаются все больше. Достаточно сказать, что соотношения между ними были неожиданными, как серия событий, описанных историком Антонием Бивором как то, что «нельзя вообразить ни в одном романе». О чем я рассказываю сейчас, это об их личных путях, об их связях с этим городом, о совпадениях, которые привели к изменению направления истории юриспруденции, а затем и самой истории. Идеи и стремления Лаутерпахта и Лемкина повлияли на политику, историю, культуру, мою и вашу жизнь.
Понятия «преступления против человечности» и «геноцид» вошли в наш мир, теперь многим кажется, что они были всегда. Они не были: оба понятия являются продуктом творчества изобретательных умов двух человек, ведомых личным опытом, выкованным на наковальне одного города. Почему Лаутерпахт выбрал защиту личности, что заставило Лемкина предпочесть защиту групп людей – можно только гадать. Их происхождение было сходным, они учились в одном университете, у них были одни и те же учителя.
Если вы захотите проследить происхождение концепций этих преступлений, вы можете проследить их до Лемберга, до событий в конце Первой мировой войны, до юридического факультета этого университета. В самом деле, вы можете проследить их происхождение до здания, где они учились, и до учителя, у которого учились они оба – до Юлиуса Макаревича, польского профессора уголовного права. Вы можете пройти по этим дорогам до этого самого здания, и даже до комнаты, где Макаревич поделился с учениками своими мыслями относительно обращения с меньшинствами. Вы можете пройти этими дорогами так же, как я прошел ими.
И еще один любопытный факт: несмотря на общее происхождение, интересы и жизненные пути, а также тот факт, что я смог обнаружить их в одном городе в один и тот же день – хотя и не в Нюрнберге и не в зале номер 600 Нюрнберского суда, где они оба продолжали пропускать встречи друг с другом, иногда всего на один день – кажется, Лаутерпахт и Лемкин никогда лично не встречались.
Концепции, которые они внесли в международное право – «преступления против человечности» и «геноцид», составляют всю мою профессиональную жизнь. Мои исследования, направленные на то, чтобы понять Лаутерпахта и Лемкина, несомненно, были связаны с моей личной историей и с историями, которые были похоронены в семейных склепах, нельзя не сомневаться, из желания защитить членов семей.
Во время основного исследования я изучал и собственную семейную историю: и мне удалось выяснить, кто была мисс Тилни, и теперь я знаю, почему у моей матери и у меня есть причина быть глубоко признательными этой замечательной мужественной женщине, родом из Норвича, которая занималась миссионерской деятельностью в церкви Суррея, под впечатлениям от проповедей ее пастора, Дэвида Пантона, и первого стиха десятой главы Послания Павла к римлянам: его рассуждения об этой единственной строке, похоже, побудили ее поехать в Вену летом 1939 года и спасти жизнь моей матери. Слова имеют значение.
Я также открыл личность человека в галстуке-бабочке, следуя по пути, который перенес меня сначала на восток, а затем на запад, через реки и океан, с помощью множества старых австрийских телефонных справочников, частного детектива в Вене и фейсбука, и в конечном итоге привел на чердак в районе Массапека, на Лонг-Айленде в Нью-Йорке. Здесь я обнаружил фотографию, которая стала ключом к разгадке другой семейной тайны, единственного изображения, сделанного весной 1941 в венском саду. Моя бабушка стоит с двумя мужчинами в белых носках, один из которых был человеком в галстуке-бабочке – ее любовником, это открытие привело к другому и открыло личность человека, который, возможно, был подлинной любовью моего деда, его ближайшего друга Макса.
Возможно, еще более удивительным и совершенно неожиданным стало открытие прямых связях между моей семьей и Лаутерпахтами и Лемкиными. Я был поражен, узнав, что моя прабабушка Амалия Бухгольц родилась и жила в маленьком городке Жовква, всего в 25 километрах к северу от Львова, где, как оказалось, родился Херш Лаутерпахт. Действительно, они родились и жили на одной и той же улице, всего в нескольких сотнях ярдов друг от друга. Тогда эта улица называлась Lembergersterstrasse, Львовская улица. Сын Лаутерпахта Эли был моим первым учителем международного права и моим наставником в университете, но прошло тридцать лет, прежде чем мы узнали, как мы были связаны с улицей, которую писатель Джозеф Рот назвал бы Восточно-западная улица. Джозеф Рот, кстати, тоже жил здесь, на улице Хоффманна (сейчас улица Чехова), как и Йозеф Виттлин.
В ходе исследования я обнаружил, что Амалия, чья жизнь началась недалеко от Лаутерпахтов, закончилась в сентябре 1942 года во владении Ганса Франка. Последней улицей, по которой она прошла, была Химмельфартштрассе, «улица к небесам», ведущая от железнодорожной платформы до газовой камеры в местечке под названием Треблинка. Спустя месяц родители Лемкина Белла и Йозеф прошли той же улицей и погибли в той же камере. Жизнь Амалии оказалась заключенной между Лаутерпахтами и Лемкиными, как, можно сказать, и моя, хотя совсем в другом смысле.
Как можно понять эти пересечения? Идеи этих двух замечательных людей, Лаутерпахта и Лемкина, значат сегодня очень много. Лаутерпахт считал, что мы должны сосредоточиться на защите личности и, несомненно, даже сегодня спорил бы, что формулировка понятия «геноцид», предложенная Лемкиным, была практически бесполезной и политически опасной, заменив тиранию государства тиранией группы. В каком-то смысле мой собственный опыт согласуется с этой точкой зрения. Я обратил внимание, что фокусировка на защите прав одной группы против другой, как правило, усиливает ощущение «их» и «нас», усиливает представление о групповой идентичности и внутренней принадлежности, что является ресурсом одновременно и жизненно важным, и чрезвычайно опасным. Как это происходит? Стремясь доказать, что был осуществлен «геноцид», по закону вы должны установить наличие и выраженное намерение уничтожить группу людей полностью или частично. Я наблюдал сам, как этот процесс усиливает как чувство жертвы у обозначенной группы, так и ненависть к преступникам в целом.
Но я также понимаю, что пытался сделать Лемкин. Он, несомненно, прав относительно признания реальности, в которой в большинстве (если не во всех) случаях массового насилия, оно направлено не против отдельных лиц, а против тех, кто оказался членом группы. Лемкин сказал бы, и это мощный аргумент в споре, что закон должен отражать эту реальность, что он должен также признавать и придавать легитимность такому чувству, которому все мы обладаем – чувству ассоциации с одной или несколькими группами.
Что же, можно задаться вопросом, стало наследием этих двух юридических терминов? После Нюрнберга наступил период спокойствия длиной в пять десятилетий, до того времени, как международное уголовное право вновь задалось этими вопросами в связи с событиями в бывшей Югославии и Руанде, арестом сенатора Пиночета, созданием Международного уголовного суда, событиями 9 / 11 и последующими действиями, которые привели нас в сегодняшний день через Афганистан и Ирак и ИГИЛ и Езидских женщин и девушек, о которых я упоминал.
Сегодня снова, как я уже говорил, яд ксенофобии и национализма ищет путь в вены Европы. Я вижу это в делах, которых рассматриваю, и в путях, которыми следую, и не в последнюю очередь, это проявляется в центральной и восточной части континента – в Венгрии, Польше, Украине, где те, кто видел фильм BBC «Мое нацистское наследие» (My Nazi Legacy), могли бы увидеть меня совсем недавно, всего пару лет назад, наблюдающим со стороны за людьми, одетыми в нацистскую форму, празднующими создание дивизии СС Ваффен в Галиции. Это меньше, чем в часе езды отсюда. Невозможно не пройти через опыт написания «Восточно-западной улицы», погружающей в мир между 1914 и 1945 годами, и не испытать чувство острой тревоги относительно того, что происходит сегодня.
Совсем рядом с нами можно почувствовать изменение в пространстве, ощутить переходный момент в политике идентичности. В Лондоне Кен Ливингстон, один из бывших мэров города, именует Гитлера сторонником сионизма, другой бывший мэр, Борис Джонсон, полагает, что у ЕС и Адольфа Гитлера цели каким-то образом сходные. БРЕКЗИТ и президент Трамп, который хочет запретить мусульманам въезжать в Соединенные Штаты не из-за того, что эти люди сделали, а из-за того, что они являются гражданами некоторых стран, все это, несомненно, является отражением новой, интроспективной тенденции, которая рассматривает интернационализм и открытое общество как угрозу, которая демонизирует «другого» в целях политической целесообразности.
Это тот контекст, в котором я нахожусь, колеблясь между взглядами Лаутерпахта и Лемкина, между защитой личности и защитой группы, между реализмом Лемкина и идеализмом Лаутерпахта. Я вижу силу обоих концепций и осознаю напряженность между индивидуумом и группой. Лаутерпахт и Лемкин своими идеями изменили мир, и сделали это с помощью слов, записанных в книгах, которые распространили их действие по всему миру.
Ни одно место в мире не знает так много о напряженности, о которой я рассказываю, чем Львов, где конфликт между группами побудил Лаутерпахта и Лемкина задуматься над тем, какие более эффективные защитные концепции может предложить международное право. Я очень рад, что очень скоро, с 10 по 12 ноября, в этом городе пройдут мероприятия в честь Лаутерпахта и Лемкина – я с нетерпением ожидаю, когда в субботу 11 ноября мэр откроет памятные доски на их домах и состоится концерт в филармонии.
Ни одна организация в мире не знает так хорошо, как ПЕН, о жизненно важном значении защиты прав отдельных лиц и групп людей. Ни одна группа людей не знает лучше, чем члены ПЕН клубов по всему миру, о силе слова, о его способности защищать писателя, читателя, всех остальных.
Я закончил книгу «Восточно-западная улица» на месте давнего массового убийства. Стоя там, у братской могилы, у места, которое сегодня не отмечено на карте, я разрывался между полюсами головы и сердца, интеллекта и инстинкта, осознавая важную истину о том, что нас в самом деле преследуют «пробелы, оставленные внутри нас секретами других». Возможность того, что открытие такого пробела может сделать нас сильнее – это надежда, которая собрала здесь, во Львове, множество писателей со всего мира, во Львове – невольной колыбели современных концепций прав человека, объединившихся в общей приверженности истине и чести в наши времена питаемой прошлым пропаганды. То, что мы собрались в том самом зале, в котором пропаганде и ее последствиям однажды было позволено разгореться настолько убийственно, напоминает нам, откуда мы пришли, и куда мы все еще можем прийти снова. За последние дни здесь, во Львове, писательница Лариса Денисенко столкнулась с проблемой представления книги под названием «Майя и ее две матери». Завтра в Стамбуле мой дорогой друг Ахмат Алтан выслушает постановление суда, решающего, стоит ли освобождать его из тюрьмы, где он провел уже год, только за преступление быть писателем. В Киеве остается открытым вопрос об убийстве Павла Шеремета в июле 2016 года, которое не было, но должно быть надлежащим образом расследовано. Есть, как говорил писатель, поэт и певец Леонард Коэн, «трещина во всем, таким образом свет попадает внутрь».
В заключение я хочу тепло поблагодарить Львов за то, что он открыл мне свои двери. Я хочу поблагодарить многих замечательных людей этого города, которые предложили мне помощь, от мэра города до менеджера отеля «Жорж». Среди них я хочу особенно отметить Ивана Хородицкого и Игоря Лемана, докторантов юридического факультета, которые провели меня через городские архивы, и их преподавателя профессора Оксану Холовко; профессора Петро Рабиновича, который преподавал права человека в этом городе более пяти десятилетий, во времена тьмы и света; Софию Дьяк и ее коллег в прекрасном Центре городской истории; и Марианну Савку и всех ее коллег из моего замечательного львовского издательства «Старый Лев».
Каждому из них и другим, я говорю – спасибо, благодарю вас. И спасибо вам за внимание.
(перевод Татьяны Бонч-Осмоловской)